Был в тебе я рожден, свет по воле твоей увидал.
О природа бескрайняя, как я тебе доверял!
Называл своей матерью, домом своим называл,
А сегодня познал я и когти твои, и оскал.
Ты, как демон огромный, взревела и ринулась
               в ночь,
Облик свой материнский, как маску, откинув  прочь.
Бурей бойшакха все разметала, развеяла в прах,
Пыль неся на крылах, мир повергла в смятенье
               и страх.
С корнем вырвать готова ты жизнь, как сухую
                траву.
Я тебя вопрошаю, о Ужас Великий, зачем я живу?
Кто ты, мне заслонивший дорогу в небесную
                твердь?
Кто ты, горло мне тысячью пальцев сдавивший?
                Ответь!
Кто ты, давший мне жизнь мимолетную?
               Слышишь,  я жду!
Почему я живу? Для чего я? Куда я иду?

Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,
Спустились боги на землю, оставив дела свои.
Миновало то время. Сегодня, в бойшакха
               лютый зной,
В дни рек пересохших и поля, опаленного
               засухой злой,
Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,
Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть
                каплю дождя!»
С надеждою и волнением, напрасной веры полна,
В дали тоскливым взглядом всматривается она.
Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука
Разгоняет нетерпеливо последние облака.
Языком своим солнце вылизывает последний след
                синевы.
В Калиюгу, наш век железный, постарели боги, увы!
Былые очарованья уже не волнуют их.
Доходят женские просьбы теперь до мужчин
               одних.

Ты не только творение бога, не земли порожденье
                ты, —
Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты.
Для тебя поэты, о женщина, дорогой соткали наряд,
Золотые нити метафор на одежде твоей горят.
Живописцы твой облик женский обессмертили
                на холсте
В небывалом еще величье, в удивительной чистоте,
Столько всяческих благовоний, красок в дар тебе
                принесли —
Сколько жемчуга из пучины, сколько золота
               из земли,
Сколько нежных цветов оборвано для тебя
               в весенние  дни,
Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои
                ступни.
В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча
                взгляд,
Сразу ты недоступней стала и таинственнее
               стократ.
По-иному в огне желаний засияли твои черты.
Существо ты – наполовину, полувоображение ты.

Рабочий с запада весь день, пока не ляжет ночь,
Копает глину у реки. А маленькая дочь
Весь день снует туда-сюда, раз по сто, может быть,
Посуду медную она к реке таскает мыть.
И на ребяческих руках, движеньям мерным в лад,
Браслеты тонкие – динь-динь, – касаясь блюд,
                звенят.
И так весь день. А рядом – брат, совсем еще малыш.
Он с непокрытой головой, измазанный голыш.
За нею ходит по пятам, как ласковый щенок.
Сестра прикрикнет – он идет к реке на бугорок,
Сидит. Несет на голове она кувшин с водой
И держит блюдо на плече, а правою рукой
В браслетах – тянет малыша, под ношей склонена.
Ребенок – старшая сестра, – в семье за мать она.

Лес верни нам. Возьми свой город, полный шума
               и дымной мглы.
Забери свой камень, железо, поваленные стволы.
Современная цивилизация! Пожирательница души!
Возврати нам тень и прохладу в священной
               лесной тиши.
Эти купанья вечерние, над рекою закатный свет,
Коров пасущихся стадо, тихие песни вед,
Пригоршни зерен, травы, из коры одежды верни,
Разговор о великих истинах, что всегда мы
               в душе вели,
Эти дни, что мы проводили, в размышленья
               погружены.
Даже царские наслаждения мне в тюрьме твоей
                не нужны.
Я свободы хочу. Хочу я снова чувствовать, что
                лечу,
Чтобы снова вернулись силы в сердце мое, хочу.
Знать хочу, что разбиты оковы, цепи хочу разъять.
Вечный трепет сердца вселенной хочу ощутить опять.

Я утром звал слугу и не дозвался.
Взглянул – дверь отперта. Вода не налита.
         Бродяга ночевать не возвращался.
Я без него, как на беду, одежды чистой не найду,
         Готова ли еда моя – не знаю.
А время шло и шло… Ах, так! Ну хорошо,
         Пускай придет – я проучу лентяя.
Когда он в середине дня пришел, приветствуя
                меня,
         Сложив почтительно ладони,
Я зло сказал: «Тотчас прочь убирайся с глаз,
         Мне лодырей не нужно в доме».
В меня уставя тупо взор, он молча выслушал
                укор,
         Затем, помедливши с ответом,
С трудом слова произнося, сказал мне: «Девочка
                моя
         Сегодня умерла перед рассветом».
Сказал и поспешил скорей к работе приступить
                своей.
         Вооружившись полотенцем белым,
Он, как всегда до этих пор, прилежно чистил,
                скреб и тер,
         Пока с последним не покончил делом.

Через реку людей перевозит паром.
Кто – из дома, а кто возвращается в дом.
Две знакомых деревни по двум берегам.
От зари до зари все в движении там.
Сколько в мире крушений, столкновений и бед,
Сколько помнит история с незапамятных лет,
Сколько золота, крови, сколько попранных прав,
Сколько новых корон порассыпалось в прах!
Бесконечные смены стремлений сулят
То амриту сладчайшую, то убийственный яд.
Ну а здесь – их названья известны навряд —
Только две деревушки друг на друга глядят.
Ходит изо дня в день через реку паром.
Кто – из дома, а кто возвращается в дом.

Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,
                  не дав ничего взамен.
Раз он мне сказал: «Твой участок мал,
                  продай-ка его, Упен».
Я ж ему в ответ: «Конца-края нет
                  земле твоей, господин,
Что продам я? Бог сохранить помог
                  мне всего лишь клочок один».
Но уперся он: «Если ты умен,
                  то уступишь участок мне,
Я решил свой сад обратить в квадрат,
                  ширину приравнять к длине,
Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,
                  и, молитвенно руки сложив на груди,
Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,
                  мой посев, раджа, пощади.
Тут отец и дед семь десятков лет
                  лили пот, земля – наша мать.
Не избыть беды тем, кто в миг нужды
                  может старую мать продать».
Захрипел бабу, закусил губу,
                  почернел лицом, словно ночь:
«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,
                  а теперь проучить не прочь!»
Пять недель прошли, и насчет земли
                  был составлен ложный указ:
Взял мой дом судья за долги, хоть я
                  не был должен на этот раз.
Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,
                  у кого завелась деньга.
Что считать гроши? Ведь рука раджи
                  грабит нищего, как врага.
Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,
                  и мольбы мои впрок пошли, —
Появясь во сне, подарил он мне
                  мир огромный вместо клочка земли.
И вот я – аскет, как саньяси[14], одет,
                  пил воду из рек, где вода свята,
Тешил свой взор громадами гор,
                  посещал святые места.
Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,
                  нигде – ни вблизи, ни вдали,
Даже во сне не случалось мне
                  позабыть о двух бигхах родной земли.
На рынках кричащих, в молельнях и чащах
                  промчались пятнадцать-шестнадцать
                лет,
И открылось уму, что бежать ни к чему,
                  ведь спасенья от памяти нет.
Привет, привет тебе, мать! Как не узнать
                  бенгальской земли!
Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой
                тишиной,
                  счастье мне возвратить смогли.
Вот поле… Вот лес… Голова небес
                  склонилась к твоим стопам,
А в манговых рощах птицы поют, надежен там
               прохладный приют,
                  приготовленный пастухам.
Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней
                сплетенный
                  наряд и покой,
А водоемы, что с детства знакомы,
                  зовут зачерпнуть прохладу рукой.
Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,
                  и глаза мокры…
Как сладко сказать земле моей: «Мать»,
                  встретив ласковый взор сестры.
Промчались два дня – и вокруг меня
                  места родные, – мой сон давнишний.
Тут все как вчера: и дом гончара,
                  и колесница Вишну.
Вот рынок, вот храм, вот склады, а там
                  тропа, что давно знакома,
Я еле дышал, когда добежал
                  бегом до родного дома.
Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно
               блуждает взор —
                  от прошлого нет следа.
Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя
               пожелать,
                  и отдашься ты без стыда.
Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка
                  и жила от его трудов.
Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно
               несущей в своем подоле́
                  груз овощей и плодов?
А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва
               и цветы,
                  твой новый наряд богат.
О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла
                изменить себя
                  от головы до пят.
Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся
                ради тебя,
                  Взгляни:
Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,
               облачалась в цветы,
                  улыбалась ночи и дни.
Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,
               миг улуча,
                  увидеть прежней тебя,
Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя
               красота,
                  я плачу, былое любя,
В те дни для хозяина-бедняка ты, как амрита, была
               сладка,
                  а ныне цветут цветы.
Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею
               ты была,
                  рабынею стала ты…
Словно чужой, с пустою душой
                  на все я смотрел в упор,
И взор мой набрел на манговый ствол,
                  памятный с давних пор.
Я сел у корней, а горе во мне
                  притихло и замерло начеку, —
Детство и мать я стал вспоминать,
                  чтоб разогнать тоску.
Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь
                  отлетали от глаз;
Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,
                                 встряхнет сады,
                  собирал я в рассветный час.
Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы
                сбежав, мы прятались тут
                  когда-то очень давно,
И стало ясно до боли мне, что землю,
               грезившуюся во сне,
                  вновь увидеть не суждено.
Но ветерок промолчать не смог,
                  он, прилетев с пруда,
Прошумел и стих, чтоб у ног своих
                  я нашел два спелых плода.
Тут я понял – мать не могла не узнать
                  того, кто вернулся к ней,
И гнев мой поник: чем горестней миг,
                  тем ласковый дар ценней.
Но вдруг из кустов, не в меру суров,
                  садовник вылез и прямо
Пошел на меня, браня и кляня
                  (таких посылает Яма[15]).
И молвил ему: «Шуметь ни к чему,
                  я землю отдал без спору,
А ты готов из-за двух плодов
                  со мною затеять ссору!»
Но крикун меня не узнал и палкой погнал
                  туда,
Где ласкала прохлада хозяина сада,
                  где он рыбу ловил у пруда.
С ним были друзья. Увидев, кто я,
                  закричал он: «Пробил твой час!
Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей
                  в сто раз.
Я взмолился тогда: «Два упавших плода
                  мне, как милостыню, подай».
Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор,
                  хоть на вид и свят, негодяй!»
И, себя губя, рассмеялся я:
                  «Справедлив судьбы приговор:
Раз земля моя чтит святым тебя,
                  то я, разумеется, – вор».