Глуп, невоспитан, нескладен на вид он
         и рожей на черта похож,
Если в доме пропажа, вещь не ищется даже, —
         Кешта взял, следа не найдешь.
Я проклял отца и деда его, а он ничего —
         словно сердца нет.
За службу старик получать привык
         ударов более, чем монет.
Вовек Кешта сам не явится к вам,
         ори до зари, коли в чем нужда,
А он, чтоб не слушать, заткнет себе уши
         или уйдет неизвестно куда.
Из хрупкой вещицы, если рядом случится
         хоть миг простоять, он сделает три.
А из трех, что вы дали, и одну-то едва ли
         сохранит у себя от зари до зари.
Ночей ему мало, уснуть где попало
         способен он среди дня,
Давно его рады избить без пощады
         друзья мои и родня.
«Казнить тебя мало! – кричу я бывало. —
         Бездельник страшней врага!»
И все же, признаться, мне жаль с ним расстаться —
         как-никак, а старый слуга.
Жена заявила: «Нет силы, мой милый,
         дом наш разграблен им,
Постели нет в доме, хоть спи на соломе
         вместе с Кештой твоим.
Одежду, посуду, циновки, что всюду
         висели, девал он бог весть куда.
Где он верховодит, там деньги уходят,
         словно в песок вода.
С подобным слугою не знаешь покоя, —
         он в отлучке целые дни,
Терпеть я готова любого другого,
         а Кешту гони, не тяни!»
Как спорить мне с нею? От злости краснею,
         С базара его волочу,
Гремя громче грома: «Исчезни из дома,
         больше видеть тебя не хочу!»
Он уходит прочь, где-то бродит ночь,
         поутру же, когда встаю,
Он рядом опять: «Как изволили спать?» —
         и трубку набьет мою.
Не хранит обид тот, кто часто бит,
         дал огня – и вся недолга,
Хоть до смерти бей, не уйдет, злодей, —
         как-никак, а старый слуга.
Но в один из дней пал на долю мне
         в крупной сделке изрядный куш,
И подумал я, если вся семья
         бога чтит, пусть хотя бы муж
Съездит в Бриндабон[10], помолиться он
         сможет Кришне и за жену.
Грех жены – мой грех, денег нет на всех,
         и не слать же ее одну!
Браслетами тонко звеня, вещи в узлы для меня
         собрала, как должно, жена
И, заплакав, сказала: «Горя видел ты мало,
         но с Кештой хлебнешь до дна!»
Я вскипел тогда: «Если в нем беда,
         пусть поедет хоть Ниборон!»
Собран весь багаж, подан поезд наш,
         и уже позади перрон.
Стоянка в Бурдване, и там лишь, не ране,
         с Кештой столкнулся я,
Хитер старикашка – он понял: мне тяжко
         и трубка пуста моя.
Кричал я полдня: «Когда от меня
         ты уйдешь хоть на два шага!
Уезжай назад!» – а в душе был рад —
         как-никак, а старый слуга.
Вот и цель – Шридхам, всех приезжих там
         грабят панды[11], крича о том,
Что приют дадут и к святым сведут.
         Мы, отбившись от них с трудом,
Славный дом нашли, дни за днями шли,
         я уже обжился вполне
И друзей завел, заявив, что, мол,
         жить приятно хочется мне.
Но к девушкам Браджа[12] я холоден стал,
         и Кришна меня волновать перестал,
         и стали цветы не нужны,
Исчезла граница ночи и дня, – оспа стрелой
               поразила меня
         и сказала: «Дни сочтены!»
Чуть свалился я, как мои друзья
         поразъехались кто куда,
И за брата брат умирать не рад,
         Кешта лишь не сбежал тогда.
В неродном краю кончить жизнь свою
         человеку трудней вдвойне.
Как отец родной, он ходил за мной, —
         умирать не давал он мне.
На Кешту гляжу, подойти прошу,
         мысль о нем и та дорога,
Он ни день, ни ночь не отходит прочь, —
         как-никак, а старый слуга.
«Ну, хозяин, как?» – говорит чудак
         и лекарство вливает в рот;
Мой лоб – что огонь: на лоб мой ладонь
         кладет он – не ест, не пьет.
«Будешь вновь здоров, под родимый кров
         к старой матери и жене,
Избежав беды, возвратишься ты», —
         он твердит неустанно мне.
Что ж, конец скрывать, я уж стал вставать,
         когда с Кештой стряслась беда.
Я вот ем и пью, и болезнь мою
         взял старик на себя тогда.
Он стонал три дня, звал в бреду меня, —
         так и принял последний час.
Есть грустить с чего; гнали мы его, —
         а теперь он ушел от нас.
Я в тоске, друзья, безутешен я, —
         чересчур уж судьба строга.
С чем идти домой? – Умер спутник мой, —
         как-никак, а старый слуга.

О раб, кто заковал тебя
В тяжкие оковы?
Цепи на меня одел
Мой властелин суровый.
Казалось: стану всех сильней,
Будут все в плену.
Скопил я в тайниках моих
Царскую казну.
На ложе властелина спал
Я в глубине подвала.
Очнулся - вижу: цепь меня
К богатству приковала.

Раб, а кто сковал тебе
Эти кандалы?
Я их со страстью сам ковал,
Не знал, что тяжелы.
Казалось: мир я покорю
Силою великой,
Всех прочих превращу в рабов.
Буду сам владыкой.
Я день и ночь ковал, ковал, - 
И цепь моя росла.
Мой молот бил. Удар. Ещё.
Ударам нет числа.
Когда закончил я ковать
Нервущиеся звенья,
Гляжу: опутан цепью сам
И нет мне избавления.

Однажды утром в крепости Сетара

Увидел Шиваджи, глазам не веря:

Бредёт с сумою Рамдас-гуру старый,

Стоит, как нищий, перед каждой дверью!

Его духовный вождь, мудрец великий,

Чьё всем известно благосостоянье,
Ниц пред которым падают владыки,

Стал побираться, просит подаянья!

В кувшин дырявый воду набирая,

Мы утоленья жажды тщетно ищем.
А сколько дать, чтобы полна до края

Была сума на этом странном нищем?...

Взял Шиваджи перо и быстро нечто

Черкнул, сказав слуге: «Смотри, он близко, -

Здесь Рамдаса обязан подстеречь ты

И положить к его стопам записку…»

Шёл Рамдас-гуру, думал: «Пешеходы

Идут, спешат, людей проезжих много.

Судьба дала им радость, мне – невзгоды,

Им дом родной, мне – вечная дорога!

О Аннапурна, наша мать-богиня,

Ты бремя с плеч моих сняла мирское,

Мир осенила счастьем ты, и ныне

Я удостоен быть твоим слугою!»

Закончив гимн, свершил он омовенье,

И чуть вступил он в крепость, кто-то низко

Склонился перед ним в благоговенье

И положил к его ногам записку.

С земли записку Рамдас-гуру поднял,

Прочёл – и растерялся: сон ли снится?!

Ему, лотосоликому, сегодня

Раджа вверяет царство и столицу!..

К радже пришёл он: «Сын мой, благодарствуй!

Но любопытство мною овладело:

Ответь: своё мне отдавая царство,

Какое в жизни изберёшь ты дело?»

Сказал с поклоном Шиваджи: «Отныне

Мне быть рабом твоим – нет высшей чести!»

И слышит он в ответ: Смирив гордыню,

Со мною можешь нищенствовать вместе…»

Сбирая подаянья, по столице

Шли двое нищих. Дети их пугались:

«Царь нищим стал! О боже, что творится!»

И взрослые на крик детей сбегались.

Кто б мог подумать о такой причуде:

Сменить престол на нищенскую долю!

Дрожа, подносят милостыню люди –

И шепчут: «Прихоть от богатства что ли?!»

Пробило полдень. Прерваны работы –

И отдыха вкушает люди сладость.

А Рамдас-гуру напевает что-то,

Глаза в слезах, но это плачет радость:

«О царь трёх царств, непостижимый боже!

Нужды ни в чём не ведал никогда ты,

Но сам в душе о милостыни тоже

Мечтаешь ты, чтоб стали все богаты!..»

К исходу дня на бережок безлюдный

Они пришли, от города поодаль.

Из подаяний съев кусочек скудный,

Ученику остатки Рамдас отдал.

Раджа промолвил: «О мудрец-бродяга,

Владыки спесь побеждена тобою,

Твой раб созрел: познав смиренья благо,

С тобой не страшно горе мне любое!»

Ответил гуру: «Слушай, сын мой, слово:

Тягчайшее взял бремя ты, конечно,

Власть от меня принять ты должен снова,

Но царством будешь править подопечно.

Так, видимо, твоя судьба хотела,

Чтоб нищий руководствовал тобою:

Что ни свершишь – моё свершишь ты дело,

Ты царь без царства, взысканный судьбою.

Вот, милый сын мой, договор меж нами:

Отшельничества долю избираю.

Священный плащ дарю тебе как знамя

И царство справедливости вверяю…»

Поник главой царь-ученик, - и долго

Лоб тучи горьких мыслей омрачали,

Прошли стада, пастушья флейта смолкла.

Садилось солнце, обагряя дали.

А Рамдас-гуру, песню сочиняя,

В экстазе пел: «О ты, незримый миру,

Кто ты и где скрываешься, не знаю.

Кто ты, что облачил меня в порфиру?

Сандалии принёс я, о владыка,

К твоим стопам я припадаю: славься!

Стемнело. Встань, о брат прекрасноликий,

Немедля в город царствовать отправься!»

Я принёс тебе запястий пару.
Думал, ты обрадуешься дару.
Приложив к руке витые звенья,
Ты взглянула, но через мгновенье
Удалилась в дом и там, в забвенье,
Может быть, их брсоила без дела.
Ночью я пришёл, и мы простились.
на руках запястья не светились.
Ты их не надела.

Нужен ли дарителю отдарок?
Почему он помнит про подарок?
Спелый плод, упав, не возвратится,
Но разлукой ветвь не тяготится.
Ветру отдавая песню, птица
Разве это делает с оглядкой?
Кто дарить умеет во вселенной -
Дарит безраздельно, без размена,
дарит без остатка.

Дар принять тому дано уменье,
Кто понять способен смысл даренья.
Видится ему в зерне жемчужном
Труженик, с его трудом натужным.
А иному вынутый из створок
Жемчуг мнится легкою добычей.
Сам не дарит - не его обычай!
Дар таким не дорог.

Я с собой в разладе, в споре жарком:
Что достойно в мире стать подарком?
Нет ему названья, нету меры.
Разве белый, розовый иль серый
Жемчуг из сокровищниц Куберы?
Всё ничтожно для моей любимой!
Оттого взываю к сердцу милой,
Чтоб оно безделку превратило
В дар неоценимый.

Та женщина, что мне была мила,
Жила когда-то в этой деревеньке.
Тропа к озерной пристани вела,
К гнилым мосткам на шаткие ступеньки.

Названье этой дальней деревушки,
Быть может, знали жители одни.
Холодный ветер приносил с опушки
Землистый запах в пасмурные дни.

Такой порой росли его порывы,
Деревья в роще наклонялись вниз.
В грязи разжиженной дождями нивы
Захлебывался зеленевший рис.

Без близкого участия подруги,
Которая в те годы там жила,
Наверное, не знал бы я в округе
Ни озера, ни рощи, ни села.

Она меня водила к храму Шивы,
Тонувшему в густой лесной тени.
Благодаря знакомству с ней, я живо
Запомнил деревенские плетни.

Я б озера не знал, но эту заводь
Она переплывала поперек.
Она любила в этом месте плавать,
В песке следы ее проворных ног.

Поддерживая на плечах кувшины,
Плелись крестьянки с озера с водой.
С ней у дверей здоровались мужчины,
Когда шли мимо с поля слободой.

Она жила в окраинной слободке,
Как мало изменилось все вокруг!
Под свежим ветром парусные лодки,
Как встарь, скользят по озеру на юг.

Крестьяне ждут на берегу парома
И обсуждают сельские дела.
Мне переправа не была б знакома,
Когда б она здесь рядом не жила.