Тяжелые росли сады
И в зной вынашивали сливы,
Когда ворвался в полдень ливень
Со всей стремительностью молний
В паденье грома и воды.
Беря начало у горы,
Он шел, перекосив пространства;
Рос и свое непостоянство,
Перечеркнув стволы деревьям,
Нес над плетнями во дворы.
Он шел, касаясь тополей,
На земли предъявляя право,
И перед ним ложились травы,
И люди отворяли окна,
И люди говорили: «Ливень,
Необходимый для полей!»
Он шел качаясь.
Перед ним
Бежали пыльные дороги,
Вставали ведра на пороге;
Хозяйка выносила фикус,
В пыли казавшийся седым.
Рожденный под косым углом,
Он шел как будто в наступление
На мир,
На каждое селенье,
И каждое его движенье
Сопровождал весомый гром.
Давила плотность облаков,
Дымились теплые болота,
Полями проходила рота,
И за спиной у пехотинцев
Вода стекала со штыков.
Он шел на пастбища, и тут
Он вдруг иссяк, и стало слышно,
Как с тополей сперва на крыши
Созревшие слетают капли,
Просвечивая на лету.
И ливня не вернуть назад,
И снова на заборах птицы,
И только в небе над станицей
На фюзеляже самолета
Еще не высохла гроза.
/ Посвящается внучке Оле / Тот клятый год уж много длился лет, я иногда сползал с больничной койки. Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестер, ноздрями чуя острый запах воли, Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели, Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало, И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди.
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости, Но и в палате слышал Олин голос: «Дай руку деда, деда, погоди…»
И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили, Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и…»
И я гожу, я все еще гожу, и, кажется, стерплю любую муку, Пока ту крохотную руку в своей измученной руке еще держу.
Я в школе учился читать и писать. Но детские годы ушли. И стал я железной мотыгой стучать В холодное сердце земли. Уныло идут за годами года, Я медленно с ними бреду, Сгибаясь под тяжестью жизни — туда, Откуда назад не приду. Я в книгах читал о прекрасной стране, Где вечно шумит океан, И дремлют деревья в лазурном огне, В гирляндах зеленых лиан. Туда улетая, тревожно кричат Любимцы бродяг — журавли… А руки мотыгой железной стучат В холодное сердце земли. Я в книгах читал о прекрасных очах Красавиц и рыцарей их, О нежных свиданьях и острых мечах, О блеске одежд дорогих; Но грязных морщин вековая печать Растет и грубеет в пыли… Я буду железной мотыгой стучать В железное сердце земли. Я в книгах о славе героев узнал, О львиных, бесстрашных сердцах; Их гордые души — прозрачный кристалл, Их кудри — в блестящих венцах. Устал я работать и думать устал, Слабеют и слепнут глаза; Туман застилает вечернюю даль, Темнеет небес бирюза, Поля затихают. Дороги молчат. И тени ночные пришли… А руки — мотыгой железной стучат В холодное сердце земли.
Раскрыв ладонь, плечо склонила...
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца...
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я.
Что мы в кольце одной неволи -
В двойном потоке бытия.
И если суждены нам встречи
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас...
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.
Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали,-
Мне не идти тебе вослед.
Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.
Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам -
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.
