Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,
не дав ничего взамен.
Раз он мне сказал: «Твой участок мал,
продай-ка его, Упен».
Я ж ему в ответ: «Конца-края нет
земле твоей, господин,
Что продам я? Бог сохранить помог
мне всего лишь клочок один».
Но уперся он: «Если ты умен,
то уступишь участок мне,
Я решил свой сад обратить в квадрат,
ширину приравнять к длине,
Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,
и, молитвенно руки сложив на груди,
Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,
мой посев, раджа, пощади.
Тут отец и дед семь десятков лет
лили пот, земля – наша мать.
Не избыть беды тем, кто в миг нужды
может старую мать продать».
Захрипел бабу, закусил губу,
почернел лицом, словно ночь:
«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,
а теперь проучить не прочь!»
Пять недель прошли, и насчет земли
был составлен ложный указ:
Взял мой дом судья за долги, хоть я
не был должен на этот раз.
Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,
у кого завелась деньга.
Что считать гроши? Ведь рука раджи
грабит нищего, как врага.
Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,
и мольбы мои впрок пошли, —
Появясь во сне, подарил он мне
мир огромный вместо клочка земли.
И вот я – аскет, как саньяси[14], одет,
пил воду из рек, где вода свята,
Тешил свой взор громадами гор,
посещал святые места.
Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,
нигде – ни вблизи, ни вдали,
Даже во сне не случалось мне
позабыть о двух бигхах родной земли.
На рынках кричащих, в молельнях и чащах
промчались пятнадцать-шестнадцать
лет,
И открылось уму, что бежать ни к чему,
ведь спасенья от памяти нет.
Привет, привет тебе, мать! Как не узнать
бенгальской земли!
Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой
тишиной,
счастье мне возвратить смогли.
Вот поле… Вот лес… Голова небес
склонилась к твоим стопам,
А в манговых рощах птицы поют, надежен там
прохладный приют,
приготовленный пастухам.
Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней
сплетенный
наряд и покой,
А водоемы, что с детства знакомы,
зовут зачерпнуть прохладу рукой.
Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,
и глаза мокры…
Как сладко сказать земле моей: «Мать»,
встретив ласковый взор сестры.
Промчались два дня – и вокруг меня
места родные, – мой сон давнишний.
Тут все как вчера: и дом гончара,
и колесница Вишну.
Вот рынок, вот храм, вот склады, а там
тропа, что давно знакома,
Я еле дышал, когда добежал
бегом до родного дома.
Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно
блуждает взор —
от прошлого нет следа.
Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя
пожелать,
и отдашься ты без стыда.
Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка
и жила от его трудов.
Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно
несущей в своем подоле́
груз овощей и плодов?
А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва
и цветы,
твой новый наряд богат.
О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла
изменить себя
от головы до пят.
Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся
ради тебя,
Взгляни:
Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,
облачалась в цветы,
улыбалась ночи и дни.
Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,
миг улуча,
увидеть прежней тебя,
Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя
красота,
я плачу, былое любя,
В те дни для хозяина-бедняка ты, как амрита, была
сладка,
а ныне цветут цветы.
Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею
ты была,
рабынею стала ты…
Словно чужой, с пустою душой
на все я смотрел в упор,
И взор мой набрел на манговый ствол,
памятный с давних пор.
Я сел у корней, а горе во мне
притихло и замерло начеку, —
Детство и мать я стал вспоминать,
чтоб разогнать тоску.
Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь
отлетали от глаз;
Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,
встряхнет сады,
собирал я в рассветный час.
Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы
сбежав, мы прятались тут
когда-то очень давно,
И стало ясно до боли мне, что землю,
грезившуюся во сне,
вновь увидеть не суждено.
Но ветерок промолчать не смог,
он, прилетев с пруда,
Прошумел и стих, чтоб у ног своих
я нашел два спелых плода.
Тут я понял – мать не могла не узнать
того, кто вернулся к ней,
И гнев мой поник: чем горестней миг,
тем ласковый дар ценней.
Но вдруг из кустов, не в меру суров,
садовник вылез и прямо
Пошел на меня, браня и кляня
(таких посылает Яма[15]).
И молвил ему: «Шуметь ни к чему,
я землю отдал без спору,
А ты готов из-за двух плодов
со мною затеять ссору!»
Но крикун меня не узнал и палкой погнал
туда,
Где ласкала прохлада хозяина сада,
где он рыбу ловил у пруда.
С ним были друзья. Увидев, кто я,
закричал он: «Пробил твой час!
Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей
в сто раз.
Я взмолился тогда: «Два упавших плода
мне, как милостыню, подай».
Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор,
хоть на вид и свят, негодяй!»
И, себя губя, рассмеялся я:
«Справедлив судьбы приговор:
Раз земля моя чтит святым тебя,
то я, разумеется, – вор».
|
